«Благородная простота и спокойное величие»: о выставке Владислава Шестакова

В залах Рязанского областного художественного музея имени И.П. Пожалостина проходит ретроспективная выставка работ художника Владислава Шестакова, приуроченная к его 80-летию.

Выставка располагается в четырех залах музея и представляет собой весьма неординарное явление, несмотря на довольно компактное размещение. Наверное, одной из наиболее отличительных черт данной экспозиции является сбалансированность и гармоничность между самими работами, их оформлением и размещением в выставочном пространстве. Творчество художника представляется столь разноплановым, столь богатым на нюансы: стилевые, технические, философско-смысловые, – что сложно их представить в единой изобразительной зоне. Тем не менее, вся экспозиция, все четыре зала целостны как сами по себе, так и в своей совокупности. Хотелось бы добавить также, что выставка мудро лишена каких-либо отвлекающих эффектов в экспозиционном сопровождении; наоборот, вся она работает на максимальную концентрацию на самих работах, которые того требуют для их восприятия и понимания.

Открывается выставка залом, представляющим выполненные в 60-е годы эскизы и экспликации к фильмам «Пустыня» и «Деревенские каникулы», а также иллюстрации к рассказу К. Паустовского «Телеграмма» и романа Ф. Достоевского «Братья Карамазовы». Уже здесь обнаруживается определенная парадоксальность и свобода интерпретации: Шестаков, пользуясь языком весьма распространенного в эти годы «сурового стиля» применяет его в формате листа, близкого к миниатюре, в то время как традиционно «суровый стиль» связан в нашем представлении с большими размерами изобразительной плоскости. Такой ход позволяет убрать лишние детали и обобщить элементы композиции до уровня знака, что фокусирует внимание зрителя на собственно композиционном действии, а не на повествовательном содержании, тем самым заставляя зрителя домысливать детали, и делая его в этом отношении сопричастным художнику творцом.

И здесь необходимо отметить очень деликатную работу в составлении самой экспозиции. Оформление и развеску работ художник доверил музею, что было проделано с большим тактом. Для небольших по формату графических циклов использовалось пространство камерного зала, в который все работы вписались очень цельно и органично. Обращает на себя внимание не только оформление листов и их развеска, но также мягкое, деликатное освещение, не мешающее воспринимать тонкие тональные переходы. Прекрасно подобранные паспарту и багет позволяют концентрироваться на каждом из небольших эскизов, разглядывая и осмысливая их; серии не спорят друг с другом, но служат особому смысловому и образному взаимодополнению, что создает ощущение целостности, собранности всего зала, когда переход от одной работы к другой не сопровождается неким разрывом в их восприятии. Стоит отметить, что подобное ощущение во многом создается и очень верным, лаконичным обрамлением листов.

Широкий, просторный и светлый следующий зал экспонирует живопись. Гуашь, темпера, отдельно – масло (выполненные, преимущественно, в 70-е – 80-е гг.) – представлены здесь с особым изяществом. Складывается впечатление, что эта живопись – песнь о воздухе, о пространстве природы как неизбывном, вневременном творческом Универсуме.

Горы и горные долины Памира, луга Ерахтура и Мокши, лирические, наполненные лесной дрёмой композиции – все они о воздухе, свете и цвете, что заставляет вспомнить учение средневекового схоластика, аббата Сугерия, об «эманации божественного света» и цвета, как земной зримой его составляющей. В работах можно увидеть это своеобразное, художественное «обожествление». Световая прозрачность здесь определяется также и грамотно подобранным освещением, и рамами, которые играют незаметную, но очень важную роль связующей нити для весьма разноплановых произведений. Непростая задача для непростой живописи Владислава Шестакова, которая в строгом смысле слова и не живопись вовсе; застыв между живописью и графикой, она является реминисценцией своеобразного образно-стилистического языка художников «рубежа веков».

Через зал, экспонирующий иллюстрации к «Севастопольским рассказам» Л. Толстого, можно попасть в последний, самый чарующий, самый сложный для восприятия и осмысления зал. Уже «Севастопольские рассказы» показывают, сколь многогранны стилистические поиски Владислава Антоновича. Для каждого образа, каждой композиции свой язык, органично подходящий по смыслу и содержанию. Но в данном случае иллюстрация привязана к сюжету, а сюжетная канва придумана автором литературного произведения; задача художника – попасть в унисон с писателем, визуализировать написанное им в своем собственном прочтении.

Что же касается самостоятельных композиций – здесь все представляется многим сложнее. Всегда ли художник воплощает свою идею так, как он ее задумал? В какой-то момент он перестает быть творцом, а становится проводником, остро отточенным инструментом для Творца и Творчества; именно тогда на свет появляются необъяснимые с точки зрения разума и логоса, не поддающиеся какой-либо словесной, логической интерпретации произведения. Вот это не сознательное, а подсознательное, ирреальное и иррациональное видение художника в полной мере раскрывается в последнем зале, представляющем несколько серий карандашных рисунков, выполненных в лист.

Очень важным и правильным кажется размещение этих работ именно в последнем зале; зритель, словно бы вслед за художником, проходит весь его (и свой) жизненный и творческий путь, чтобы прийти к полной творческой свободе – своему «Я», не скрытому покровами того необходимого «инвентаря», которым должен пользоваться в социуме человек.

Рисунки раскрывают тему леса, лесной чащи, иногда там появляются женские образы, как олицетворение этого творческого импульса, творческого начала. Женщина здесь – стихия природы, первородная, изначальная – стихия бытования творческого Абсолюта, и лес – как заповедное место претворения незримого в видимое.

Возможно, в игре света и теней, где-то на их зыбкой грани, или в сплетении стволов и корневищ рождается и прячется искусство, однако подвергать анализу, пытаться объяснить лесную загадку совершенно не хочется. Есть ли здесь сюжет? – Вряд ли. Есть ли здесь красота? – Красоту, как зримую часть творческого импульса объяснить, и объяснять, нельзя. Хочется оставить лесную загадку своему сердцу, а не уму, попробовать в ней раствориться, а не втягивать в мир привычных определений и критериев.

Зал не проходной, он является завершающим анфиладу, и его форма и расположение способствуют еще большей сопричастности зрителя самозамкнутым, молчаливым работам художника. Молчит художник, и зрителю возле этих рисунков хочется также помолчать.

По видам и жанрам, по манере и стилистике, предметам изображения и интересам художника экспозиция представляется крайне разнородной, что, впрочем, не кажется дисгармоничным, ибо эта разнородность объединена определенным, своеобразным творческим и жизненным камертоном, имя которому – твердое служение искусству, без компромиссов, без скидок. Такая художественная честность – редкое явление в наши дни.

Очень корректное и деликатное отношение составителей выставки к экспозиции, лаконичное до простоты и подчас аскетичное оформление вторит суровому отношению художника к себе, к своей работе, к жесткому отбору нужного и ненужного, наносного, что его окружает; но в то же время благоговению перед тем, что называется творчеством.

Владислав Шестаков уже в самом начале своего творческого пути обнаруживает уникальное, природное умение сочетать в едином изобразительном пространстве совершенно разные, и даже разнонаправленные элементы художественного языка, стилей и направлений, при этом трактуя их крайне свободно. У мастера нет одной сложившейся, характерной для него художественной манеры, он находится в постоянном поиске, однако присущие всем его работам целостность и особая гармония, бережное отношение к пятну, линии, цвету и свету, ко всему изобразительному пространству в целом – сразу выдают руку художника. Парадоксальным кажется то, что эта гармония и целостность рождаются на контрастах, на той их грани, которая столь опасна и практически недопустима. Художнику необходимо обладать большим вкусом и чувством меры, чтобы на ней балансировать. Поэтому, возможно, творчество Шестакова представляется определенным волнорезом существовавшим и существующим художественным тенденциям, определяемым эпохой.

В заключение хотелось бы выразить благодарность музею и самому художнику за уникальную возможность насладиться его творчеством и творческим подвижничеством, а также всем составителям столь сложной и многоплановой выставки, естественная и гармоничная целостность которой, изящество и деликатность подхода к экспозиции оставляют удивительное и редкое в наши дни чувство упоительного вдохновения красотой. «Благородная простота и спокойное величие», — эти слова И. И. Винкельмана в полной мере определяют как сами работы Владислава Шестакова, так и их экспонирование в пространстве музея.

Анна Корнилова.

Искусствовед, преподаватель кафедры искусствоведения СПбГУП

19 января 2019 года